Достоевский вложил в уста Ивана богоборческие инвективы такой силы, до какой отважится дотянуться не всякий атеист. Евангелие погрузило Христа на такую глубину унижения — от рождения в хлеву до позорной казни на дереве — что оскорбить Спасителя сильнее не выйдет уже ни у какого хулителя. Так же точно и мы — стоит нам заглянуть внутрь себя, «посмотреть в глаза чудовищ», — найдём такие ужасы и мерзость, что ничья злоба в наш адрес не покажется не только избыточной, а даже и довольной...
И вместе с тем Иван Карамазов бьёт своего козыря своим же словом, жизнь Христа оказывается наиболее достойной из когда-либо предпринятых, а я играючи прощаю себе всех чудовищ на годы и годы вперёд. Отчего?
Мне кажется, от полноты. A plena. «От полноты сердца глаголют уста». Потому что... давайте приглядимся. Тут, кажется, есть к чему. Смотрите: Иван никогда не пришёл бы к ответу о несовершенстве Божьего промысла, не будь он вполне (! читай: полностью) уверен в полноте этого совершенства. Ещё раз: Иван утверждает несовершенство только потому, что не сомневается в совершенстве. Парадокс? Возможно. Но, не имей он такой уверенности, Иван был бы скован в толще вопроса. Человек точных формулировок и твёрдых оснований, каким показал его Фёдор Михайлович, Иван не вышел бы из вопроса с сырым ответом. Старший брат Алёши прекрасно знает непоругаемость Бога, и именно поэтому не готов с ней мириться. «Это не моё совершенство, и посему мне нет смысла называть его совершенством: меня это обесценит, к миру я так не прибавлю». Старший брат Авеля когда-то наказал себя за то же самое.
Иван знает, что есть Мать, готовая просить милости к убийцам Сына. У него уже есть ответ: он читал «Хождение Богородицы по мукам». Он знает. И только поэтому он может задать вопрос: «Какая мать простит убийц ребёнка?» Иван знает, как ответит Иисус на искушения в пустыне. И поэтому он может рассуждать, как могло быть иначе. Иван знает, что и старый инквизитор — сын Сына. И так рождается поцелуй...
Но и мы сами — мы бросаемся судить другого только потому, что знаем о полноте его творения. Иначе к чему было бы взывать? Мы не ругаем чужого ребёнка, мы ругаем своего — которого любим, о полноте совершенства которого не спрашиваем.
Прямое суждение живёт лишь в отблеске обратного. Оба иллюзорны, но оба сцеплены полнотой. Не иллюзорной оказывается, пожалуй, лишь искра между ними.
Платон почувствует, что человек — не познающее существо, но вспоминающее. Сократ явит искусство майевтики (др.-греч. μαιευτική — «повивальное искусство», от μαῖα — «повитуха»). И здесь — новый фонтан смыслов. Родовспоможение: вспоминая до полноты, человек рождается на свет. А помогает в этом — да-да, майя. Иллюзия. Которая, казалось, только и несёт, что забытьё. Круг замкнут, появились ответы.
Автор Евангелия (здесь без ошибки, не придирайтесь) лучше других знает, что жизнь всякого Сына, «на коем Мое благоволение», не налипает снаружи, но пульсирует изнутри. И пульсирует единственно по причине полноты. Неполное требует внимания, полное — раздаёт.
И не потому ли я готов прощать себе злых чудовищ, что знаю их наравне с иллюзией «собственного» добра? Не потому ли мыслю себя вполне (!) добрым, что знаю полноту ужаса в себе? И не потому ли придираюсь к ближнему, что знаю полноту его сердца? Не потому ли злюсь на него, что боюсь: вдруг он сам её не знает?
😉