Почему это во мне? Чтó это во мне? Не буду сейчас обобщать: возможно, кругом живые нормальные люди, и следует говоришь лишь о собственной патологии... дай Бог, чтобы так. И всё-таки — что? Откуда? Для чего в конце концов?
Они убивают кувалдой. Я не смотрю видео: знаю, что не нужно. Я слышу. И понимаю, что во мне мгновенно просыпается тот же зверь. Я так же хочу взять кувалду — и мозжить. Думаю, что хочу. Скорее всего, дай мне её настоящую и поставь напротив настоящего мерзавца, я не прикоснулся бы ни к той, ни к другому, но всё же... всё же...
И дело не в том, что он предатель и выродок, нет. Я слишком хорошо знаю: моя ненависть не имеет отношения к другому (много чести) и не выходит за рамки меня же самого. Да и есть ли мне дело до какого-то предателя, или кем бы он там ни был? Осуждение — лишь удобная маска для упрятывания звериной морды. «Праведный гнев» и «справедливое воздаяние» — уродливые убежища труса, ничто больше. Подносят спичку — и вспыхиваю я сам. Не чьё-то предательство, тлей оно тленом. Сам! Во всём своём уродстве. Во всём, по Данте, буйном скотстве.
Но ненависть не имеет отношения и ко мне самому — это я тоже знаю. Когда-то я пошёл на эксперимент: позволил ей сомкнуться над головой — и она превратилась во что-то чужеродное. Отслоилась и ушла. Я нырнул вглубь уже без её пальцев на себе. Отчего же, выныривая, я снова втискиваюсь в тот же скафандр с мутным остеклением? Что это — неизбежная часть игры? Неумение играть нагишом? Страх? Отпечатки старых привычек, чтó?
Рене Жирар писал, что через расправу над жертвой социум во все времена снимал пароксизм ненависти и какое-то время «жил спокойно». Социум. Но я «хочу видеть успокоение» индивидуальное. Я — который социума всегда чурался. И чурался на том основании, что «человек никогда же так не оскотинится, как гудящая масса».
Оскотинится. Есть это внутри. Живёт. Разумеется, убийца, опустивший кувалду, никогда не сможет успокоиться по-настоящему. «Спокойствие» его будет затишьем, пересменкой в аду. Да, он знал, что бьёт не по предателю. Знал, что не причинит вреда его душе. Знал, что раскалывает исключительно собственную голову, собственную жизнь. Так что же, выходит, он хочет этого?
И я, вспыхивая звериной страстью, — тоже хочу? Хочу выместить обиду на мир, на «неразумных» людей, на несправедливость, на Бога, на себя?.. В пределе — всё равно на себя. Это мне не удалось сделать мир уютным и прямым. Это я не сумел принять его уюта и прямоты. Распознать, принять и умножить. И не так, как мир даёт — как заложено изначально, как видно свободному любящему сердцу.
Я в сердцах мозжу кувалдой собственную голову. Я знаю: в убийстве брата нет выхода. Это Каин не читал «Бытия» — я читал, я знаю. Но чем я отличаюсь от первоубийцы, если так же жду от Бога «справедливости по-денисовски»? Если думаю как Каин: раз жертва мёртвых плодов не угодна, то принесу-ка я живого брата? Мой биологический отец Адам давал имена зверям — так почему же он не назвал зверя во мне?
Она схлынет. Она обязательно сменится снова любовью. Её нужно назвать и дать ей сомкнуться над головой. Ни в коем случае не пускать внутрь, в глубину, за спину херувиму с полыхающим мечом. Сомкнётся — уйдёт. Не сомкнётся, станет частью меня — на мою же голову рухнет кувалдой. И если споткнусь об неё...
Моя ненависть — такая же данность, как и весь прочий инструментарий. Ни на кого, ни для кого, ни на какую живую душу. Против духов злобы, против властей, налипших, будто старый скафандр?.. — наверное. Не знаю. Я точно не могу её дезавуировать, но и управлять этой колесницей тоже ещё не научился. Может, на то и жизнь?..